Тысяча белых женщин: дневники Мэй Додд - Страница 115

115

Подобно всем старинным состоятельным семьям Чикаго, наша семья весьма разветвленная, у нас множество родственников, так что мне приходилось часто бывать на этом кладбище на похоронах, в том числе моего брата Джимми, убитого во Вьетнаме. Его могила расположена неподалеку от могилы нашей прабабки Мэй Додд.

Мой дед, Уильям Додд, и его сестра, Гортензия, смогли прочитать письмо своей матери лишь через много лет после того, как оно было написано. Не желая пугать детей безумным посланием их безумной матери, о которой они почти ничего не знали (им сообщили, что она умерла, когда они были еще крохами), родственники Мэй хранили ее письмо в банковской ячейке, о чем ее дети узнали только после смерти бабушки и дедушки. К тому времени Уильям и Гортензия были уже взрослыми. Таким образом, они получили письмо своей матери через двадцать с лишним лет после его отправки – доставка затянулась, даже по меркам того времени. Письмо это довольно короткое и написано как будто в спешке.

...

Мои драгоценные Гортензия и Уильям!
Я доверила это письмо моей хорошей подруге, Герти Маккартни, широко и печально известной в западных прериях под именами «Грязная Герти» и «Джимми-погонщик». Не знаю, дойдет ли оно когда-нибудь до вас! А если дойдет – доведется ли вам прочитать его. В каком-то смысле отправлять это письмо – все равно, что закупорить его в бутылку и бросить в бескрайнее море трав прерии, отчаянно надеясь, что однажды волны выбросят ее к вашим ногам.
Но есть кое-что сильнее этой дикой надежды; я каждодневно молюсь за вас, уповая, что с вами все хорошо и что вскоре мы с вами увидимся. У меня сейчас нет ни времени, ни места, чтобы рассказать вам обо всем, что со мной приключилось. Я веду подробный дневник своего путешествия, чтобы однажды вы смогли узнать всю историю жизни вашей матери. Сейчас я могу лишь коротко сообщить, что меня забрали от вас силой и поместили в приют для умалишенных. Моя любовь к вашему отцу, Гарри Эймсу, была приравнена к «безумию» – драгоценным итогом которого стали вы. Я об этом нисколько не жалею, что бы ни было потом. Я не знаю, что сталось с вашим отцом. Наверно, лишь ваш дедушка сможет объяснить вам это – если только отважится.
В настоящее время я живу в западных прериях в племени индейцев-шайеннов… Ох, боже мой, должно быть, это покажется вам полным безумием… Я замужем за индейцем по имени Маленький Волк, великим вождем своего народа… Господи, возможно, это письмо – не такая уж хорошая затея, если подумать, и только утвердит вас в мысли, что ваша мама действительно «ку-ку», как сказала бы моя подруга Герти. Что ж, теперь слишком поздно переживать об этом… Я ношу ребенка Маленького Волка и рожу вам братика или сестричку ближайшей зимой. Со мной здесь есть и другие – я хочу сказать, другие белые женщины. Мы все участвуем в важной правительственной программе, о которой вы когда-нибудь узнаете. Надеюсь, что тогда вы будете очень гордиться вашей матерью. Больше я сейчас сказать не могу.
Пожалуйста, помните, что вы оба навсегда в моем сердце, что не проходит ни минуты, чтобы я не думала о вас или не хотела снова стиснуть вас в объятьях. Однажды, надеюсь в скором времени, так и будет: я вернусь к вам, это я вам обещаю, дорогие мои! Всеми фибрами моего существа я желаю этого.

Гарольд Черные Сливы ослеп, но сохранял ясный ум, и, пока его внучка, Мэй, читала ему письмо, я сидел на краю его потрепанного, давно не чищенного дивана. Во время чтения я снова вспомнил, что фраза «отправиться на Запад жить с индейцами» стало в нашей семье эвфемизмом выражения «слететь с катушек».

Эту историю рассказывали впечатлительным детям, но я думаю, что только мы с Джимми по-настоящему верили в нее.

Но в тот момент, оглядывая блеклый интерьер панельного дома, я – дитя привилегированного общества – мог думать лишь о том, как далеко я нахожусь от привычного мира и как одиноко, должно быть, чувствовала себя моя прабабка в прериях. И именно тогда у меня вдруг исчезла последняя тень сомнений в правдивости этой истории.

Гарольд, слушая письмо, кивал и улыбался.

– Да, – сказал он, когда письмо было прочитано, – это слова бабушки. Ты узнаешь ее почерк, Мэй?

Мэй была привлекательной женщиной лет сорока.

– Да, дедушка, – сказала она. – Почерк такой же, как в тетрадях, и бумага та же. Могу поспорить, что найду, откуда вырвана страница.

– Эти тетради у вас? – спросил я с волнением в голосе.

– Мэй, сходи, принеси бабушкины тетради из ящика для снадобий, – сказал Гарольд своей внучке. – Наш гость – родственник. Он внук полубрата моей матери, Уилли. Наконец он нас нашел.

А затем Гарольд повернулся ко мне, почти глядя на меня своими белесыми глазами.

– Я нередко думал все эти годы о том, чтобы найти свою белую семью, – сказал Гарольд и пожал плечами. – Но я все время был очень занят. Твой дед, Уильям, еще жив?

– Он умер от рака больше тридцати лет назад, – сказал я.

– Ну, да, – сказал Гарольд, вдумчиво кивая. – Моя мать, Рэн, тоже умерла от рака совсем молодой. Не знаю, почему я живу так долго. Может, затем, чтобы передать вам эти тетради. Так сказал бы отец Антоний. – Улыбнувшись, он добавил: – Отец Антоний сказал бы, что я даю вам эти тетради по милости Божьей.

В этот момент в комнату вернулась Мэй и принесла стопку старых потрепанных тетрадей в кожаных переплетах, связанных вместе кожаными тесемками.

– Ну вот, – сказал Гарольд. – Уверен, вам будет любопытно прочитать эти тетради, Уилл Додд.

И тогда Мэй Глотай-Черные-Сливы вложила тетради мне в руки, а ее длинные изящные пальцы аккуратно развязали тесемки.

115