Тысяча белых женщин: дневники Мэй Додд - Страница 63

Очень скоро Герти захрапела, громко и ритмично, как мог бы храпеть настоящий погонщик Джимми, но меня это не раздражало… И я сама тоже уснула…

15 июня 1875 года

Прошла неделя с того дьявольского празднества. Отложив карандаш, я все это время занималась насущными делами вместе с остальными, заодно пытаясь как-то восстановить то, что надломилось в ту ночь, и снова наполнить опустевшие сосуды наших душ.

Сегодня утром Герти уехала в Кэмп-Робинсон одна. Она взяла с собой только письмо моим детям и личное послание капитану. В нем я благодарила его за заботу о моем благополучии, но отклоняла предложение вернуться с Герти. Пожелала счастья с молодой женой. Сказала, что своим замужеством довольна…

Что до новостей, привезенных Герти, я не сказала ни слова своим товаркам. Может, я ошибаюсь и должна бы предоставить им решать самим, каким путем следовать, но лично я не вижу причин пугать наших женщин событиями, на ход которых они все равно не могут повлиять. Если посеять панику сейчас, когда они и так едва пришли в себя, – то это неизбежно приведет к еще большим трагедиям и отчаянию. Мы согласились на участие в программе по своей воле, но теперь стали ее пленниками.

Как я и опасалась, группа женщин, возглавляемая Нарциссой Уайт, – которая после пьяного дебоша и изнасилования собственным мужем в ту роковую ночь, очевидно, решила прервать свое миссионерство, – попыталась удрать из лагеря на следующий день. Как предсказывала Герти, мужья без труда отыскали их и водворили обратно. Они бы все равно далеко не ушли и либо погибли в прерии, либо попали в руки к другому племени. «Поймай их кроу или черноногие, – хмыкнула Герти, – они бы узнали, что у шайеннов еще шикарно устроились».

Мой муж, Маленький Волк, не приходил домой три дня и три ночи, и в лагере его никто не видел. Он скитался по прерии, без крова, еды и воды, спал на голой земле, думаю, искупая грехи. А может быть, ждал знамения от своего Бога.

Когда он наконец вернулся, за ним по пятам трусил больной койот – это видели и об этом говорили все в лагере, хотя странным это сочли только мы, белые женщины. Мы начали подозревать, что индейцы живут в иной вещественности, которая нашему уму недоступна.

Животное было тощим, в его шерсти появились проплешины, и оно три дня обреталось вокруг нашего вигвама, держась в отдалении. Я боялась зверя – когда я отгоняла его, он увиливал в сторону, точно краб, издавая странный свистящий звук. Стоило Маленькому Волку покинуть жилище, как он тут же принимался плестись за ним, слегка поодаль. Почему-то поселковые собаки не тревожили койота – наверное, чуяли его болезнь – и нарочно старались держаться подальше.

Сам Маленький Волк не упоминал о койоте, даже о самом его присутствии; он молчал, пребывая в мрачных думах, точно в нем самом кипела внутренняя борьба. Он отказывался говорить со мной – ни на языке жестов, ни по-другому; когда я попыталась разговаривать по-английски, как во время нашей поездки, он не отвечал на своем языке, а вообще делал вид, что меня не существует. В поселке ходило много слухов о том, почему он такой.

Шаман Белый Бык рассказал Хелен Флайт, что койот – тотемное животное вождя, и его болезнь означает болезнь самого Волка и болезнь его народа после выпитого виски и что, если койот умрет в лагере, это будет очень дурным знаком. Но на третий день он исчез – просто утром ушел куда-то и больше не возвращался. И постепенно вождь стал прежним.

Еще одно последствие той ночи: индеец по имени Бегущий от Ворона, женатый на маленькой француженке Мари-Бланш, был убит другим, по имени Свистящий Лось – застрелен в самое сердце. Несчастная Мари тяжело переживала это событие: сперва в Чикаго убили ее родителей, теперь новое убийство. Она совсем вне себя от горя – бедняжка успела привязаться к мужу. Теперь ей предложил руку и сердце младший брат Бегущего – Один Медведь: таков шайеннский обычай, и, по моему мнению, весьма цивилизованный. Я встречала мало французов, но у меня сложилось впечатление, что они народ практичный, и Мари-Бланш уже обдумывала это предложение. Ей ведь совершенно точно понадобится тот, кто позаботится о ней самой и ее ребенке.

К сожалению, убийца был женат на Аде Вейр, – как будто бедняжка и так не хлебнула вдоволь меланхолии. Случившееся потрясло поселок: ведь у шайеннов убийство соплеменника – тягчайший из грехов, на какой только способен человек, и за всю историю такого почти не случалось. Убийца со всеми членами семьи, пожелавшими идти с ним, изгоняется из поселка и обязуется жить за его пределами. Он навсегда становится изгоем. Люди перестают с ним общаться, и ему запрещается участвовать в жизни поселка. Иными словами, этот человек делается невидимым!

Изгнанник, муж Ады, лишился и собственного имени – отныне его будут называть Смердящая Плоть: туземцы верят, что плоть совершившего убийство начинает гнить изнутри. Согласно закону племени, Ада свободна уйти от мужа – никакого формального развода не требуется; но хотя бы на время она становится таким же изгоем, как он. На ней нет греха, и она может вернуться в поселок, она свободна. Однако, будучи женой убийцы, она считается «порченной» общением с ним, и ей нельзя прикасаться к людям и их личным вещам. Тарелки и чашки, из которых она ест, должны быть разбиты или выброшены – из страха, что они могут быть «заражены». Стоит ли говорить, что подобное суеверие не делает ее желанной гостьей в чужих жилищах.

– Когда врачи в больнице расспрашивали меня о признаках болезни, – рассказывала несчастная, когда мы недавно виделись, – я сказала им, что для меня было невыносимым быть женой изменника, особенно долгой и серой чикагской зимой. В это время года я особенно явственно чувствую, как мне на грудь забирается огромный черный пес и душит меня. И врачи определили меня в самую темную палату, где моим единственным компаньоном был черный пес. За долгое время, что я была в больнице – что было расплатой за его грехи, – мой муж успел воспользоваться ситуацией: он развелся со мной и женился на любовнице. А доктора не унимались: почему я так печальна? Почему не снимаю траур? Чем могу объяснить свою меланхолию?