Тысяча белых женщин: дневники Мэй Додд - Страница 67

Я вот больше жалуюсь на ежедневные заботы, а другие скорее беззастенчиво увиливают от них. После провалившейся попытки «бегства» Нарцисса Уайт дает ясно понять нашим хозяевам-похитителям, что она находится здесь против воли и отказывается сотрудничать в каком-либо виде. Ее амбициозные миссионерские порывы также заметно поутихли. Бросив попытки спасти души дикарей, которых она сочла безнадежно черствыми и необразованными, чтобы стать истинными христианами, она теперь всецело занялась развитием их покорности будущим белым господам.

«Перво-наперво она хочет научить их быть рабами», – заметила Фими. «А затем, как и мои предки, они обратятся в белому Богу за спасением души. Таким образом завоеватели испокон веков создавали рабочую силу».

В конце концов Нарцисса взяла под свое крыло двух девочек-индеанок и теперь пытается привить им некие манеры «цивилизованного» ведения хозяйства – приседать в поклоне, носить за ней пожитки, отвечать «да, мэм», «нет, мэм» – что выглядит ужасно комично, даже, может быть, слегка безумно посреди диких прерий.

Уже многие индейцы пользуются кухонной утварью – кастрюлями, сковородами, тарелками из жести и даже дешевым столовым серебром, купленным в торговом агентстве, но при этом большинство продолжает есть пальцами.

А Нарцисса так объясняет свои чудачества: «Когда они поселятся в резервациях, мои уроки сослужат им хорошую службу. Ведь так они легче найдут работу как в фортах, в домах офицеров, так и в городах и поселениях, которые растут не по дням, а по часам, с тех пор, как границы наконец надежно защищены от язычников и цивилизация может простирать свои крылья все дальше, не опасаясь предательских нападений. (К слову сказать, Нарцисса так и не простила своего мужа за «принудительное» осуществление их брака, отказывается впускать его в вигвам, а также сообщить, беременна она или нет.)

Для меня остается загадкой, почему ее «служанки» терпят подобное обращение, возможно, из чистого любопытства или из вежливости, поскольку дикари одновременно невероятно любопытны – и вежливы. Однако смею предположить, что домашняя прислуга из них выйдет не самая прилежная.

Вот мы и прибыли на место дневной стоянки, выбранное разведчиками, о чем объявил старый глашатай племени, разъезжающий вдоль и поперек нашей процессии, что к концу дня растянулась на добрых несколько миль.

Не важно, на какое время мы должны разбить лагерь; женщины устраивают его точь-в-точь как предыдущий, где каждый вигвам имеет определенное местоположение. Весь индейский лагерь, и каждое семейное хозяйство внутри него, и каждый вигвам, развернут к востоку. И в этом есть как религиозный, так и чисто практический смысл: с восходом солнца люди просыпаются от света, и через приоткрытый вход утренние лучи проникают в вигвам, освещая и согревая его. Изящество и порядок пребывают в гармонии – я нахожу, что это сродни принципам искусства.

Все племя с комфортом разместилось и устроилось на стоянке задолго до заката – словно обосновалось здесь уже несколько недель, а то и месяцев назад. Горят костры, готовится ужин, дети играют, мужчины обсуждают дела, покуривая трубки, – а женщины, как обычно, заняты работой…

1 августа 1875 года

Вот уже шесть дней мы стоим лагерем на берегу реки Тонг; это первая продолжительная стоянка с начала нашего путешествия. Лагерь разбили в прелестном месте – естественной «чаше» между подножий гор, хорошо защищенной от ветра и непогоды. Эта маленькая долина вся в зелени и цветах, вокруг полно свежей травы для лошадей, много пригорков и склонов, по берегам реки растут тополя, чьи листья нежно шелестят от легчайшего бриза.

Поутру с первыми лучами солнца я спускаюсь к речной заводи набрать свежей воды – это мое излюбленное время, когда лагерь лишь начинает просыпаться. Корольки как раз завели свои сладострастные утренние трели, а пеночки мелькают в листьях ив словно ярко-желтые искорки. Часто при моем приближении утки, гуси и журавли хлопотливо снимаются с воды, а порой олениха с детенышем торопятся скрыться меж деревьев, помахивая хвостиками словно опознавательными флажками. Ласточки носятся туда-сюда из своих норок в песчаных отвесах, охотясь за насекомыми над самой гладью реки, на которой форель, что поднимается из самой глубины, образует концентрические круги. Я опускаю свое «ведро» из бычьего желудка в прохладные волны, наполняясь, оно норовит уплыть дальше вниз по течению, и в эти моменты я ощущаю себя частью природы, брошенной подобно моему «ведру» в ее лоно, дабы наполниться жизнью.

Кроме того, я использую утренние часы, чтобы записать, как умею, мои впечатления – несколько драгоценных минут, украденных у рабочего дня, до начала всеобщего гвалта и бурной активности в лагере. Я сижу на своем любимом камне, глядя на заводь; воздух свеж и тих, склоны холмов в тени – солнце еще не взошло над ними, еще не поднялся нескончаемый ветер прерий…

Порой вместе со мной на камне встречает рассвет Хелен Флайт, чтобы сделать наброски разнообразных птиц. Если мы сидим не двигаясь, в заводь потихоньку возвращаются журавли, ослепительно-белые, красноголовые, голубые и серые цапли, гуси и утки самых удивительных расцветок. Хелен держит свой альбом на коленях, в зубах крепко зажата трубка, брови подняты в немом изумленном ожидании, словно мы присутствуем при каком-то уникальном событии. Время от времени, когда я не пишу, Хелен деликатно берет у меня тетрадь с записями и быстро делает рисунок на полях – то ласточку в полете, то зимородка, сидящего на ветке ивы с рыбой в клюве.